Впрочем, еще раз она появилась. В руках у нее был сверток — два фунта масла и два десятка яиц. И после
страшного боя я ни масла, ни яиц не взял. И очень этим гордился, вследствие юности. Но впоследствии, когда мне приходилось голодать в революционные годы, не раз вспоминал лампу-«молнию», черные глаза и золотой кусок масла с вдавлинами от пальцев, с проступившей на нем росой.
Я расспрашивал о нем: он взят в последнем
страшном бою, резне, где погибло несколько десятков тысяч людей, и он не сопротивлялся, когда его брали: он был почему-то безоружен, и, когда не заметивший этого солдат ударил его шашкой, он не встал с места и не поднял руки, чтоб защищаться.
Неточные совпадения
В этом отрицании, в этом улетучивании старого общественного быта —
страшная сила Прудона; он такой же поэт диалектики, как Гегель, — с той разницей, что один держится на покойной выси научного движения, а другой втолкнут в сумятицу народных волнений, в рукопашный
бой партий.
С этих пор патриотическое возбуждение и демонстрации разлились широким потоком. В городе с барабанным
боем было объявлено военное положение. В один день наш переулок был занят отрядом солдат. Ходили из дома в дом и отбирали оружие. Не обошли и нашу квартиру: у отца над кроватью, на ковре, висел старый турецкий пистолет и кривая сабля. Их тоже отобрали… Это был первый обыск, при котором я присутствовал. Процедура показалась мне тяжелой и
страшной.
На них зияли
страшные раны, но не в
бою добытые, а нанесенные палачами.
Другой, крещенный святым духом честных и мудрых книг, наблюдая победную силу буднично
страшного, чувствовал, как легко эта сила может оторвать ему голову, раздавить сердце грязной ступней, и напряженно оборонялся, сцепив зубы, сжав кулаки, всегда готовый на всякий спор и
бой. Этот любил и жалел деятельно и, как надлежало храброму герою французских романов, по третьему слову, выхватывая шпагу из ножен, становился в боевую позицию.
«Я ждал. И вот в тени ночной
Врага почуял он, и вой
Протяжный, жалобный, как стон,
Раздался вдруг… и начал он
Сердито лапой рыть песок,
Встал на дыбы, потом прилег,
И первый бешеный скачок
Мне
страшной смертию грозил…
Но я его предупредил.
Удар мой верен был и скор.
Надежный сук мой, как топор,
Широкий лоб его рассек…
Он застонал, как человек,
И опрокинулся. Но вновь,
Хотя лила из раны кровь
Густой, широкою волной,
Бой закипел, смертельный
бой!
На дивный
бой, на
страшную тревогу
Красавица глядела чуть дыша;
Когда же к ней, свой подвиг соверша,
Приветливо архангел обратился,
Огонь любви в лице ее разлился
И нежностью исполнилась душа.
Ах, как была еврейка хороша!..
Стоны, дикие крики, стукотня кулачных
боев и громкая ругань носятся над луговиной и сливаются в один
страшный гул. Всюду искаженные злобой, окровавленные, свирепые лица, рассеченные скулы, вспухшие губы, расшибленные руки и груди.
Я до страсти любила такие разговоры, особенно когда Брагим воодушевлялся и раскрывал передо мною дивные и
страшные картины
боя там, в далеких горных теснинах, среди стремнин и обрывов, под дикий шум горных потоков, смешанный с оглушительной пушечной пальбой и стонами раненых.
Рассказывают, что во время «опийной» англо-китайской войны китайцы, чтобы испугать англичан и «поддержать дух» своих, выставляли на видных местах огромные, ужасающего вида пушки, сделанные из глины. Китайцы шли в
бой, делая
страшные рожи, кривляясь и испуская дикие крики. Но все-таки победили англичане. Против глиняных пушек у них были не такие большие, но зато стальные, взаправду стрелявшие пушки. Против кривляний и
страшных рож у них была организация, дисциплина и внимательный расчет.
Завязался
страшный рукопашный
бой.
Только после двухмесячной жизни в вагонах, грязных китайских фанзах, в палатках и под открытым небом на биваках, проведя сутки в приближающейся к человеческой обстановке в городе Харбине, можно кое-как разобраться в том
страшном, мучительном впечатлении, которое я вынес из последнего
боя под Дашичао — для меня, по крайней мере, несомненно последнего, так как мои нервы окончательно не выдержат повторения подобного испытания.